Если бы я знала азбуку Морзе (или еще какую-нибудь, или если бы что-нибудь придумала вместо азбук), мы могли бы перестукиваться – это, наверное, было бы безопаснее записок. Но я не знала никаких таких азбук, так что на осторожный стук Феликса могла лишь несколько раз стукнуть в ответ – мол, слышу. Постукивал он регулярно, наверное, чтобы меня поддержать. И это срабатывало: хотя эти стуки не несли никакой информации (ну или я ее не могла понять), от них все равно теплело на сердце.
Откровенно говоря, я не понимала, почему нас продолжают держать в соседних камерах, глядя на наши перестукивания сквозь пальцы, да и вообще не трогают. Феликса пару раз избили, но не так сильно, как могли бы, судя по другим узникам. Со мной же вообще обращались едва ли не по правилам международного гуманитарного кодекса.
Но не наше узилище страшило меня, а наше будущее. Порой в голову мне приходила мысль, что моя судьба как-то странно перекликается с судьбой всего человечества. Мы заложники с совершенно неясным будущим. А то будущее, о котором нам твердила пропагандистская машина Корпорации, внушало только страх и отвращение.
Сегодня утром меня выдернула из привычного тяжелого полузабытья та страшная женщина, которую здесь боятся все – и заключенные, и надзиратели. А я, наверно, больше всех.
Такая молодая, такая красивая и такая… жуткая. Полная противоположность тому, что называется женским началом. Я узнала ее сразу же, едва увидела в первый раз: она была той самой, запомнившейся мне рыжеволосой истеричной дамочкой, оравшей на кассиршу супермаркета. Горгона. На самом деле ее зовут Эдит. А некоторые – понизив голос до шепота – Паганини, кто с угрюмым уважением, а кто с плохо скрытой насмешкой. Я сперва удивлялась такому странному прозвищу, но как-то раз, когда меня везли на процедуры, мне послышались далекие звуки скрипки. Жанна сказала, что это играет Эдит.
– Значит, у нее хорошее настроение, – невесело улыбнулась она, – всем можно расслабиться.
Играла эта медноволосая горгона очень хорошо. Теперь в ней не было ни грамма той надрывной истеричности, которая так заметна была в магазинном скандале. Нет, здесь Эдит чувствовала себя полной хозяйкой и явно этим наслаждалась. Уверенная в себе, властная и – бесконечно, нечеловечески жестокая.
Войдя в камеру, она холодно взглянула на меня и велела одеваться, заявив издевательским тоном:
– Простите великодушно, но на косметические манипуляции у нас нет времени.
Какие уж там косметические процедуры! Здесь даже душ был только раз в три дня, и вода его была омерзительно холодной, спасибо, что не совсем ледяной.
Я кое-как оделась. Паганини, ей почему-то очень подходило это прозвище, при том, что я ничего не имела против настоящего скрипача-виртуоза, нацепила на меня наручники. Она не гнушалась лично производить манипуляции, для которых вообще-то существовали простые надзиратели. Это явно доставляло ей какое-то извращенное удовольствие. Я поежилась.
В коридоре уже стояли этот страшила Пит и бледный, измученный Феликс.
По сравнению с тем, что я видела на записях, что показывала мне когда-то Рита, сейчас он похудел и осунулся, в волосах появилась седина, к тому же он зарос клочковатой, некрасивой бородой. Увидев меня, он улыбнулся и приветливо кивнул. Я улыбнулась в ответ, хотя вроде бы поводов для радости и не было. Но разве не радость – увидеть и почувствовать, что ты не одинока?
– Вперед, голубки, – скомандовала Эдит-Паганини. – Вас ждет неплохая культурная программа. Сюжет, так сказать, на библейские темы.
Нас вывели во двор, на пустой, занесенный по углам снегом плац. Посередине, на расчищенной от снега площадке, возвышался массивный деревянный крест. Наверху креста была прибита табличка с надписью, но что на ней написано, я разобрать не смогла.
Эдит кивнула высоченному массивному Питу, и тот торопливо ушел. Вернулся он в сопровождении двух солдат, которые буквально тащили на руках пожилого мужчину.
Я никогда раньше его не видела, но Феликс, вздрогнув, как от удара, сдавленно охнул, и у меня перехватило дыхание и потемнело в глазах.
Сказать, что мужчина был избит – это ничего не сказать: на нем живого места не было: раны, ожоги, синяки, потеки запекшейся крови покрывали его тело сплошь. На месте правого глаза зияла жуткая черная впадина, от которой к впалому рту тянулись грязные кровавые потеки.
В дальнем углу площадки появилась высокая сутулая фигура. Ройзельман? Да, точно. Мне сделалось совсем жутко. Подходить ближе он, однако, не стал, только пристальный взгляд словно впитывал, пожирал развернувшуюся перед ним сцену.
Эдит изобразила перед мужчиной издевательский книксен.
– Ваше преосвященство, правда ли, что каждый христианин должен сораспяться Христу?
Мужчина едва заметно, с усилием, кивнул.
– Тогда, дорогой епископ, вам следует радоваться, – сказала она. – Мы даем вам такую возможность. Это все для вас, – зажатым в правой руке хлыстом она указала на крест.
А потом без паузы, без перехода, без предупреждения коротко и сильно хлестнула старика. Но он, казалось, даже не почувствовал удара. Зло прищурившись, Эдит шагнула вперед и плюнула своей жертве в лицо:
– Это нечто вроде страстей Христовых. Все ведь должно идти по строгому сценарию, не так ли? – Ее голос сорвался. Она перевела дух и приказала: – Пит, сними с него наручники. Дальше – сам знаешь. А вы, смиренные голубки, смотрите, наслаждайтесь. Авось после этого незабываемого зрелища вы станете гораздо сговорчивее.
Я не могла сделать даже вдоха, а Феликс хрипло выговорил:
– Зачем? Зачем это?
– Потому что он верит, что это, – она опять махнула в сторону креста, – его путь к вечному блаженству. Но уверяю тебя, что никакого вечного блаженства не существует ни для него, ни для тебя. Когда мы поймаем твоего Алекса, вас с ним распнут точно так же. А может, еще как-нибудь, чтобы не повторяться. Там видно будет.
– Можешь распять меня прямо сейчас, – тихо, но отчетливо проговорил Феликс. В голосе его клокотала едва сдерживаемая ярость. – Алекса ты все равно не поймаешь, а потом ваше время закончится!
– Ну помечтай, помечтай, жалкий недоносок, – прошипела она. – Наше время пришло навсегда. Человечество теперь принадлежит Льву Ройзельману!
Ройзельман, пристально разглядывавший изувеченного священника, поморщился. Как будто ему было неуютно, неприятно на это смотреть. Но вот он перевел взгляд на Эдит – и недовольное выражение на его лице сменилось полным удовлетворением. Эдит, обернувшись к своему боссу, сверкнула глазами и медленно, с явным наслаждением облизала губы. Она и Ройзельман словно вели между собой безмолвный диалог, играли в свою собственную, доступную только им двоим игру.
– Феликс, – неожиданно тихо, но твердо, сказал священник. – Оставь ее, ибо она не ведает, что творит.
Пит продел ему под мышки веревку и, перекинув ее через верхнюю перекладину, подтянул измученное тело вверх. Наступив на змеившиеся по мерзлой земле концы, он вытащил из кармана еще два куска веревки и стал сноровисто привязывать к концам перекладины руки священника.
– Расскажи Алексу, – шептал епископ. – Скажи, что я знаю, какой он несет крест. Он тяжелее, чем мой. Не так страшна смерть, не так страшны телесные страдания, как невыносима боль от потери близкого человека. Он жил с этим годы и будет жить дальше. Если бы я мог избавить его от этой муки, я бы еще десять раз прошел бы через то, что со мной делают сейчас. Скажи ему, что у него есть вы, ему есть, ради чего…
Пит, привязав к перекладине руки священника, выдернул веревку, обхватывавшую его под грудью. Тело резко обвисло – не так, как это изображают на распятиях, гораздо ниже, выворачивая плечевые суставы… Господи!
– Отче наш, сущий на небесах, – словно отвечая моему мысленному возгласу, начал отец Александр.
Пит, ухмыляясь, вытащил из-за пазухи молоток и квадратный железный гвоздь. Приставил его к худому запястью, размахнулся, помедлил – и ударил, вгоняя железо в сухую измученную плоть.
Епископ вскрикнул, но продолжал:
– …и прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим…
Еще один удар – и новый крик, но…
– …и не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого…
– Да замолчи ты уже! – Пит вышел из себя и одним ударом вогнал гвоздь по самую шляпку так, что по перекладине зазмеилась трещина.
– …ибо Твое есть Царство и сила и слава вовеки веков… Аминь.
Он потерял сознание.
Закончив свою страшную работу, Пит отошел на шаг назад, словно любуясь, и тыльной стороной ладони вытер пот. Поперек лба протянулась кровавая полоса. Как Каинова печать.
